![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Вера Андреева «Эхо прошедшего»
Моя необъяснимая тяга к мемуарам дореволюционного времени стоила мне уже немалых денег, и я уже научилась сдерживать себя в книжных, но иногда такие книги сами лезут мне в руки и достаются бесплатно, как недавно у родителей. Родительская библиотека имеет одно удивительное свойство: казалось бы, все давно известно и изучено вдоль и поперек – ан нет, каждый раз находится какая-нибудь книжка, не замеченная раньше. В этот раз я извлекла книгу старинного вида, купленную мамой в конце 80-х в Берлине за 9 восточных марок. Автор – Вера Андреева, дочь писателя Леонида Андреева, о котором я, к стыду своему, из этой книги в первый раз и узнала.
По содержанию – это та же тема жизни в дореволюционной России и затем бегства из нее, на которую я уже прочитала сколько вариаций, преимущественно авторов из дворян, и все были изданы уже в наше время. Эта же книга была написана и вышла ещё в 1980-х, и речь идет не о дворянке, хотя и из состоятельной семьи. Идеологическая цензура, пройдя через книгу, настолько очистила ее от какой-бы то ни было историко-политической подоплеки, что если не знать историю, можно было бы подумать, что семья эта покинула свой дом и уехала из России (точнее, Финляндии, которая до революции входила в состав Российской империи) просто так, чтобы попутешествовать по Европе. Хотя втречаются и более явные «кивки» в сторону советской идеологии, так что в итоге трудно понять, насколько искренней была Вера Андреева в своем отношении к правящему режиму.
Но оставим в стороне политику, главное в книге вовсе не это, а настолько сочное, яркое и «вкусное» описание детства, что собственные полузабытые детские ощущения вдруг проявляются, нарастают и шепчут восторженно в согласии с автором: «да, это правда, правда, правда». Главный ностальгический мотив всей книги по сути своей невыразимо печальный, но пропущенный через призму счастливого, неунывающего детства и оптимистичной юности, он в итоге создает ту удивительную смесь радостного и грустного, веселого и скучного, счастливого и трагичного, из которой и составлены все наши реальные жизни.
В процессе чтения я приклеивала к наиболее понравившимся местам желтые бумажки, пока вся книга не стала похожа на сборник законов перед экзаменом по праву. Вот некоторые:
Странная вещь! Когда на меня находит минута прозрения и я вижу себя со стороны, вся моя жизнь представляется мне тоже происходящей на ступеньках этой самой летоисчислительной лестницы. Вот детство: каждый год стоит выразительно и четко на своей ступеньке. Он кругл, велик, его можно прямо-таки осязать, щупать. У каждого года детства свое лицо, которое не спутаешь ни с каким другим.
От десяти лет, с чуть заметным уклоном вправо, но неудержимо и стремительно вверх, годы юности доходяти к цифре двадцать – тут начинается уже легкий туман, годы не так отчетливы, не так выпуклы, они начинают сливаться в однообразную мглистую полосу. Тридцать! Немного тревожно звучит эта цифра – детство далеко позади, юность прошла – наступила пора ответственной зрелости. Годы отклоняются ещё больше вправо, ещё больше они сливаются в туманную полосу – их с трудом отличаешь друг от друга. И промежуток между цифрами тридцать и сорок делается куда меньше, и не так стремительно ступеньки ведут вверх. Сорок зажигается сигнальным огнем – это уже опасность, она близко, неплохо бы притормозить слегка, приостановиться, бег времени делается слишком каким-то заметным, стремительным. Все больше тумана на дороге, чуть светят сквозь мглу сигнальные огни десятилетий.
И вот, бродя по предпраздничным улицам Берлина и с жадным любопытством рассматривая витрины магазинов (особенным вниманием пользовались кондитерские, ещё издали одурявшие нас необыкновенно сладким ароматом шоколада, кофе и ещё чего-то невообразимо вкусного), мы увидели сделанные из шоколада фигурки разных зверей и предметов. Особенно поразили наше воображение шоколадные слоны – темно-коричневые, с шоколадной же большой корзиной над балдахином на спине, в корзине конфеты, завернутые в разноцветную фольгу, а на них – роскошно одетый магараджа. На шее слона около головы, с ушами, похожими на гигантские лопухи или ревеневые листья, сидел полуголый погонщик в чалме и с палочкой в руках. Вот такого слона надо купить маме!
Мы робко толкаем зеркальную дверь магазина, колокольчик мелодично звенит над головой, и мы с холода окунаемся в теплый, насыщенный ароматом шоколада воздух, такой густой, что его, казалось, можно было резать толстыми сладкими ломтями и жевать, глотать... и даже продавать. Вокруг такое великолепие, что мы теряемся и только молча разеваем рот: тут и пальмы, и обезьяны, и целые поместья с домом, прудом и гусями – все из чистого шоколада. А продавец называет какую-то страшную, прямо-таки астрономическую сумму, от которой мы совершенно никнем, шатаемся и пятимся к дверям.
Некоторое время мы идем молча, все ещё вдыхая божественный запах, которым пропиталась наша одежда в магазине. Вдруг Тин останавливается.
- Мы будем копить! – восклицает он.
Я бурно соглашаюсь.
И вот мы ходим пешком, откладываем мелочь в копилку. Мы даже пробовали не есть гимназических завтраков, но это оказалось выше наших сил.
Увы, время бежало, а наших сбережений не хватало на покупку маминого слона. Мы были в отчаянии: неужели наша мечта – купить слона, такого милого, во всех деталях рассмотренного, почти родного, - не осуществится?
В итоге мы склоняем головы, идем к маме и просим у нее денег. Мама подозрительно оглядывает наши виноватые фигуры.
- Для чего? – спрашивает она.
Мы мнемся, кряхтим.
- У нас не хватает немного, - наконец говорит Тин, отворачиваясь от маминых пронзительных глаз. – Мы копили, но у нас не хватает...
- Немного... – прибавляю и я.
- Сколько же все-таки? И для чего? – спрашивает мама уже гораздо мягче с чуть заметной улыбкой, которую мы, однако, сейчас же видим, - она наполняет наши души радостью, и Тин уже гораздо тверже называет сумму. Мы пристально следим за эффектом. Мама слегка удивляется, но все же ласково спрашивает: - Так много денег? Для чего? Ну, тут уж приходится прошептать коснеющим языком: - На подарки…
Мама подходит к письменному столу и вынимает деньги. Мы сразу видим, что их гораздо больше, чем нужно для покупки слона.
Мы сияем, протягиваем одновременно руки – мама вкладывает бумажки одному и другому. Мы дуэтом бормочем: - Спасибо, - поворачиваемся и вылетаем из комнаты. Последнее, что я вижу, это темные глаза мамы, лучащиеся смехом, - уж очень синхронно мы произвели все эти действия.
Как странно: мечты о недосягаемом слоне, разглядывание его через стекло витрины, предвкушение покупки – все это запечатлелось у меня в памяти гораздо ярче, чем сам процесс покупки и одаривание родственников. Ожидание, сомнение, страх, надежда, казалось бы, беспокойные и далеко не радостные чувства, на самом деле составляют то самое счастье, которое мы вечно ищем и никак не можем найти. Сам момент достигнутого счастья невозможно запечатлеть – он мимолетен, хрупок и, к сожалению, так бессознателен… Ведь когда думаешь: вот это и есть твое счастье, удержи его, запомни, - такая именно мысль как раз доказывает, - такая именно мысль как раз доказывает, что счастье, о котором идет речь, не настоящее, а какое-то вымученное, а потому и не полное.
В памяти сглаживаются неприятности, забываются обиды, даже горестные минуты жизни обесцвечиваются и тускнеют со временем, но дружный этот, неудержимый, дурацкий хохот вспоминается ярко, живо, с какой-то радостной, счастливой благодарностью. Сама молодость, беззаботная и ликующая, встает из-под пепла забвения и играя веселит душу, трогает тайные ее, казалось бы, одеревеневшие, струны, и они снова звучат юностью и счастьем. Неловко признаться, но для меня этот наш стихийный, беспричинный хохот остался самым трогательным, самым живым воспоминанием о волшебном городе Венеции. А какая горячая нежность к тем, кто смеялся вместе с тобой, какое блаженное сознание взаимного понимания и любви! И благодарности за минуты разделенного счастья, которое ведь тоже – не разделенное другим – не может быть полным…
Я еду в Париж! Опять Вильсоновский вокзал, знакомый до того, что, наверное, я с успехом могла бы сидеть в справочном окошке и разъяснять путешественникам, когда и с какой платформы пойдет скорый поезд в Вену, в Рим и в Париж. Вот он стоит у платформы, у него длинные пульмановские вагоны, с занавесочками на опускающихся окнах, в которых видно, как пассажиры закидывают свои баулы, чемоданы, несессеры и шляпы на веревочные сетки полок, снимают пальто и плащи, вешают их на крючок у окна и со вздохом облегчения – как же, ничего не забыто, на поезд не опоздали, ничего не потеряли! – высовываются из окон, - приунывшие было провожающие, надолго потерявшие своих дорогих из виду, оживляются несколько театрально и лихорадочно придумывают хоть какой-нибудь завалящий сюжетик для разговора, но, кроме разных междометий и стереотипных, набивших оскомину наставлений, предупреждений, напоминаний, вроде таких, как: «Пишите! Телеграфируйте приезд! Не забудь – курица в сумке! Котлеты поскорее съешьте!» - ничего придумать не могут. Пассажиры только кивают и украдкой смотрят на часы – знакомое состояние отъезда, когда одна половина существа уже отделилась и живет своей собственной жизнью, не похожей ни на покидаемую, ни тем более на будущую, - там, куда едешь. Совершенно особенное состояние, как бы вне времени и пространства, когда вдруг больше не надо спешить, что особенно странно после сумятицы сборов. Не надо больше сожалеть о покинутых близких, и не дай бог жалеть о том, что не было сказано таких-то и таких-то слов, - сказанное на прощание слово будет долго звучать в ушах сквозь шум и покачивание вагона, и кто знает, не нахлынут ли в душу поздние сожаления о том, кого покидаешь так бездумно, о том, без кого не жизнь тебе будет и там, в том прекрасном далеке, куда ты от него убегаешь...
Молодость не любит долго печалиться, не любит подолгу вникать и сочувствовать чужой судьбе, - печальные картины, как будто бы невнимательно, поверхностно замеченные, откладываются, однако, в памяти как в некий альбом для семейных фотографий, наслаиваются одна на другую накрепко, фиксируются, и может настать час, когда человек начнет листать свой памятный альбом, и фотографии прошлого оживают, шевелятся, разговаривают призрачными голосами, улыбаются, плачут горькими, незабытыми – незабываемыми слезами.
В любви к Италии есть что-то конкретное, ее можно выразить словами, объяснить – почему и за что любишь, - а та любовь необъяснимая, ни на чем осязаемом не основанная, что-то из области сказок и преданий, где «на неведомых дорожках следы невиданных зверей», - только там могут жить эти невиданные звери, только среди этих тихих озер, поросших у берега тростником, - вокруг их стеблей легкий прохладный ветерок рябит немного поверхность серебристо-серого озера, зыбкие тени от деревянных мостков струятся по сероватой воде, маленькие волны чуть слышно чмокают о борт привязанной к мосткам лодки… Простенькая, серенькая картинка, и нельзя ничем объяснить, почему она дороже усталому сердцу всех ярчайших красок юга, знойного сияния жгучего неба.
no subject
no subject
Может быть, когда мне уже не надо будет, как сейчас, "строить свою жизнь", и правда напишу..
Юзерпик - это картина художника Гусева. У него много в таком жанре, и они все - из "того" мира.
no subject
Когда я в Москве в пробках жила, меня мой "роман" как наваждение преследовал, просто в голове крутились всякие сцены, мысли, диалоги.. А сейчас все как-то отступило, теперь я больше пассивным образом - книги поглощаю. Но я надеюсь, что где-то в закоулках памяти я все же что-то сохранила.. Посмотрим.